— Ну, — саркастически протянула она, — тогда все понятно…

— Это игра, Шарлотта, — с чувством перебил Брент. — Это игра, в которую мы с Кэролайн играем, потому что сразу после свадьбы я сказал ей, что не верю в любовь и она никогда не услышит от меня слов признания. Она ответила, что тоже никогда не признается мне в любви, и я совершенно уверен, что она сказала так, потому что считала мою точку зрения глупостью.

— Глупость она и есть.

— Любовь — это глупость, Шарлотта. Ей трудно дать определение, она иррациональна, сложна…

— К любви, безусловно, применимы все эти эпитеты, — с нежностью в голосе подтвердила Шарлотта, беря брата за руки, — но это не значит, что ее не существует. Как бы там ни было, любовь реальна, Брент, и, невзирая на все неурядицы, любовь к мужу — самая большая радость в моей жизни, которая становится еще светлее от сознания того, что он любит меня в ответ. Для вас с Кэролайн открыта та же дорога, только попробуй сделать первый шаг.

Брент внезапно сорвал с какого-то растения лист и стал задумчиво крутить его в пальцах.

Шарлотта наблюдала за братом, уверенная, что ему просто тяжело смириться с осложнениями, которые может вызвать такое прямое и открытое признание. При всем своем уме, рациональности, преданности семье Брент никогда не подходил настолько близко к тому, чтобы отдать другому человеку эту частицу себя. Он любил Кэролайн и, вероятно, питал это чувство уже давно, но для большинства мужчин принять любовь и затем признаться в ней было все равно, что позволить раздеть себя догола и с ножом у горла читать Драйдена[4]или Поупа[5]тридцати старым, толстым леди, которые попивают чай, грызут цукаты и глядят на тебя с напускным интересом на собрании Дамского общества почитательниц великих английских поэтов. Для многих мужчин признание в любви означало показать свою уязвимость, выставить себя в глупом и нелепом свете.

Брент продолжал молча смотреть на лист, и Шарлотта решила действовать, ибо для нее тоже настал момент откровений. После обеда стало теплее, воздух прогрелся, и, поскольку Шарлотте требовалось время, чтобы привести в порядок мысли и подобрать нужные слова, она с мрачной решимостью отпустила руку брата, расстегнула накидку и медленно сняла ее, аккуратно положив сзади себя на каменную скамью.

Проведя по лбу тыльной стороной ладони, она повернулась к Бренту и внимательно на него посмотрела.

— У меня был ребенок, Брент, — тихо проговорила она.

В этот миг она была уверена, что никакие другие слова еще не повергали его в такой шок. Осмыслив их, Брент повернулся и ошеломленно посмотрел на сестру.

Она улыбнулась, встретив его взгляд.

— Около трех лет назад я поняла, что беременна. Я страдала от тошноты, потери, а потом набора веса, подавленного настроения, сменявшегося припадками эйфории, плача без причины — словом, от всего, через что проходит женщина, когда вынашивает ребенка…

— Шарлотта…

Она сжала его за руку, прося помолчать.

— Дай мне закончить.

Пытаясь успокоиться, она посмотрела на свои колени, соединила руки, вцепившись ими в складки персикового дневного платья, и продолжала:

— Что до ужасов беременности, то меня не минуло ничего, кроме серьезных осложнений, и все эти месяцы Карлу не было равных. Он массировал мне уставшую спину и стопы, не раз поддерживал голову, когда меня неожиданно начинало тошнить. Он был галантен и внимателен, а я, чаще в муках, чем в нормальном состоянии, но от первого и до последнего дня была на седьмом небе от счастья, потому что долго пыталась зачать и наконец должна была подарить мужу ребенка.

Воспоминания заставили ее запнуться, но она взяла себя в руки.

— Последние два месяца перед родами я обставляла детскую, вязала кружевные занавески на окна, кружевное одеяльце, шила крошечные детские вещи. Карл мастерски вырезает по дереву, и он смастерил чудесную колыбельку.

Шарлотта подняла голову и посмотрела на темно-розовые цветы перед собой, крепко сжимая руки и начиная непроизвольно вздрагивать от картин прошлого, еще слишком живых в ее памяти.

— Второго октября тысяча восемьсот тринадцатого года, после двух дней сложных, изнуряющих родов у нас появилась дочь. Красивая, здоровая малышка весом в шесть фунтов с папиными волосами и подбородком и дядиными глазами. — Она снова посмотрела на брата. — Твоими глазами, Брент. У нее был громкий голос и крепкая хватка, и все, особенно отец, безмерно любили ее с первых минут жизни. Мы дали ей имя Маргарет в честь матери Карла, а звали Мегги…

Голос Шарлотты затих, и по щекам покатились слезы, которые она уже не в силах была сдерживать. Но она продолжала отважно смотреть в глаза Брента, и тот не шевелился и не издавал ни звука.

— Шестого декабря, ровно через девять недель, два дня и одиннадцать часов после того, как ее впервые спеленали и дали мне в руки, я положила Мегги подремать в ее чудесную колыбельку, и она больше не проснулась. Моя малышка была такой здоровой, Брент, такой сильной, и никто никогда не узнает чувств, которые переполнили и раздавили меня в тот миг, когда я вошла в комнату и нашла свою прелестную малышку мертвой в колыбели. А я ведь просто покормила ее и положила спать…

Шарлотта смолкла, наблюдая, как потрясение искажает лицо брата по мере того, как смысл ее слов доходил до его сознания. Он понимал чувства боли и утраты, которые она пережила тогда и заново переживала теперь. С тех пор эта боль каждый божий день преследует ее и будет преследовать до конца жизни. Брент понимал ее чувства, потому что сам был отцом.

Покачав головой, чтобы вернуть равновесие, Шарлотта вытерла щеки и продолжила.

— Никто не воспринял ее смерть тяжелее, чем Карл, — шепотом проговорила она. — Следующий год был ужасен для нас, потому что мы не понимали и до сих пор не понимаем, как здоровый ребенок без повреждений и болезней мог просто… внезапно умереть. А поскольку мне было так трудно зачать в первый раз, наш гнев и боль дополнял невысказанный страх, что Мегги могла оказаться нашим единственным ребенком.

— Прости, Шарлотта, — пробормотал Брент.

Она резко встала, внезапно почувствовав озноб. Обняв себя за плечи, чтобы успокоиться и согреться, пошла по тропинке к розам, глядя на них и внимательно обдумывая свои следующие слова.

— Я знаю, какие чувства ты испытывал ко мне, Брент, когда я уехала, и мне кажется, что во многом они оправданы. — Она повернулась и посмотрела на него. — Но никогда в жизни я не ощущала себя такой отверженной, злой и обиженной, как когда ты перестал меня признавать, когда я писала тебе, а ты все до единого письма возвращал нераспечатанными. Я зачала ребенка, прошла через девять ужасных месяцев беременности, тяжелые роды, потом пережила смерть своей малышки, а ты этого не знал. Я писала тебе каждый месяц и рассказывала обо всем, как сама воспринимала, а ты ничего не знал, потому что даже не считал нужным читать мои письма.